Полтора часа с могильщиком

Ладно, не с тем, который роет могилы, а который их строит (бетонирует крипты, возводит и штукатурит стены склепов). Иногда я жалею, что не писатель. В смысле, не просто написатель букв, как все теперь, а настоящий, который может передать вот это вот все, чтобы у читающего сдавило грудь, как сдавило у меня в эти полтора часа. Села в Кечкемете - поезд до Будапешта. В сидячем шестиместном купе пожилая пара (не супруги, знакомые, дама что-то доказывает собеседнику, держа в руках распечатанный чуть ли не на ксероксе самодельный журнал). Мужичок (такой типичный безвозрастный за пятьдесят венгр-работяга, загорелый до цыганистости, но не цыган, слегка пьяненький уже, в руках "Арань Асок" - "Золотые тузы", то есть. - Ой, женщина, а не вас сейчас в привокзальном буфете видел? (действительно меня - мы там ждали поезда с коллегой-монголисткой из Будапештского университета, но у нее оказался билет в другой вагон случайно) - А ничего, если мы с вами поговорим. Я вот домой еду в Пешт, дочку навещал, знаете, какая у меня дочка. А вы до куда? - И я до Пешта. - А потом? Я не то, чтобы специально интересуюсь. - А я и не скажу, но потом - дальше. - Куда? - В Петербург. Это мужчину озадачивает, но не обескураживает, и в последующие полчаса я узнаю про его старшую дочь шестнадцати лет и про младшую дочь, от другой жены, умершей от рака. Младшей девять, она живет у приемных родителей, т.к. отец впахивает в Будапеште, чтобы как-то ее потом вытолкнуть наверх по социальной лестнице. Когда он говорит о младшей, лицо у него начинает светиться каким-то прямо неземным светом. Натурально. - Я ж ради нее все. Она такая шустрая. Во дворе и вишня, и груша - на все уже успела залезть. И учится хорошо, слава Богу. А я что - штукатурю (на этом этапе еще не рассказывает, где конкретно), я ж не жид какой (исторической правды ради придется оставить этот фрагмент), не складываю себе, только ей. Привез ей пачку - восемнадцать тысяч форинтов. Накупил всяких сладостей, всего. Она гордится, приемной матери говорит: я тебе не дам, а папе отдам пять тысяч на бензин. (глаза наполняются слезами). - А старшая? - Старшую не так люблю, она от другой жены, уже погуливает с парнями, невестится. Я ей: куплю что хочешь, покажи, какое платье хочешь, куплю, но чтоб парень какой на мои деньги пил - это нет. А вот младшая (и снова глаза увлажняются). Ее когда в роддоме показали - волосы черные, глаза голубые, я говорю, подменили, мол. Я, как жена умерла - от рака сгорела, месяц да один день, - все равно готовить горячее ей не могу, в школу водить, я же на работе, думал отдать в патронатную семью, там еще несколько девочек, потом посмотрел там на них, занервничал, как отдам ее тому, кто больше меня пьет, нашел приемных родителей. Теперь приезжаю на выходные. Она мне: "Папа, оставайся ночевать!" Любит. Я ее увижу - сразу как пьяный. А что сейчас выпил - может же человек расслабиться. На этой фразе соседи неодобрительно смотрят на нас обоих (особенно осуждающе на меня, как мне кажется, за то, что я поощряю беседу). Мы когда работаем - если кого хоронят, сразу откладываем инструменты, уважаем. Тут постепенно становится понятно, где мой собеседник работает - далее следует рассказ про кладбища, крипты, склепы. С городостью упоминается причастность к похоронам членов семьи Эстерхази (кто знает, поймет:) Потом, видимо, уже не первая банка пива начинает действовать. Начинаются комплименты моим глазам, радость от того, что я живо реагирую, интересуюсь. После - в течение минут тридцати - мне приходится прослушать весь венгерский шансонный репертуар: от явно военного времени песен типа "Эх, надену я форму, поцелую милую, завтра отправляюсь с офицером", до "Будапештских девушек" и "Эти голубые глаза напротив" с многозначительными взглядами на меня. Песни явно нервируют соседей и проводницу, которая подходит к купе и грозится ссадить моего собеседника на ближайшей станции, но я уговариваю ее этого не делать. Мужчина зовет меня выйти с ним на станции Зугло выпить кофе (отметим, цивильность предложения), я предсказуемо отказываюсь (он и не надеялся - это видно, но просто не мог даме не предложить). Насмешливо поглядывая на стерегущую его проводницу и хитро улыбаясь, поет песню про старого цыгана, играющего на скрипке паре в ресторане "Анабелла" - в песне есть слова, "Кому музыка не по сердцу, у того и сердца нет." На прощание (он выходит раньше меня на одну остановку) целует мне руку. У него рука шершавая, как наждак.